Неточные совпадения
— Ах, няня,
милая, я не знала, что вы в
доме, — на минуту очнувшись, сказала Анна.
—
Помилуй! самый приятный
дом на водах! Все здешнее лучшее общество…
Феклуша. Бла-алепие,
милая, бла-алепие! Красота дивная! Да что уж говорить! В обетованной земле живете! И купечество все народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростию и подаяниями многими! Я так довольна, так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно
дому Кабановых.
Карандышев.
Помилуйте, я у себя
дома. Я знаю, что делаю. (Громко.) Подайте шампанского!
— Вас приглашает Лаптев-Покатилов, — знаете, кто это? Он — дурачок, но очень интересный! Дворянин, домовладелец, богат, кажется, был здесь городским головой. Любит шансонеток, особенно — французских, всех знал: Отеро, Фужер, Иветт Жильбер, — всех знаменитых. У него интересный
дом, потолок столовой вроде корыта и расписан узорами, он называет это «стиль бойяр». Целая комната фарфора, есть замечательно
милые вещи.
Однажды Самгин стоял в Кремле, разглядывая хаотическое нагромождение
домов города, празднично освещенных солнцем зимнего полудня. Легкий мороз озорниковато пощипывал уши, колючее сверканье снежинок ослепляло глаза; крыши, заботливо окутанные толстыми слоями серебряного пуха, придавали городу вид уютный; можно было думать, что под этими крышами в светлом тепле дружно живут очень
милые люди.
— У Муссинских?
Помилуйте, да там полгорода бывает. Как что делать? Это такой
дом, где обо всем говорят…
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки
дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад,
милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
— Пойдем! — нехотя повторила она. —
Милый мой! — с негой прошептала потом, сжав ему руку, и, опершись на его плечо, нетвердыми шагами дошла до
дома.
—
Помилуйте, — плачет старушка, — да я его всякий день на улице вижу — он в своем
доме живет.
—
Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и
дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
— Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу:
дом, вещи, землю, все уступаю я
милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
— Ну, весь
дом — пожалуйста, Марфенька,
милая сестра…
— Что тебе делать, мой
милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай
дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано.
Когда я всходил на лестницу, мне ужасно захотелось застать наших
дома одних, без Версилова, чтоб успеть сказать до его прихода что-нибудь доброе матери или
милой моей сестре, которой я в целый месяц не сказал почти ни одного особенного слова.
—
Милый мой, — сказал он мне однажды, не
дома, а как-то на улице, после длинного разговора; я провожал его.
Милый Аркадий, он очень зовет тебя, и не обижайся после вчерашнего: он сегодня не так здоров и весь день
дома.
— Если бы не доктор, мы давно рассорились бы с тобой, — говорила Привалову Зося. — И прескучная, должно быть, эта
милая обязанность улаживать в качестве друга
дома разные семейные дрязги!..
Да, я сейчас же ухожу из вашего
дома и не поручусь, что ваша жена сегодня же не узнает о ваших
милых похождениях.
— Ну, конечно, дело известное. Я не вытерпел: «Да
помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете? Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?.. Стало быть, я уж в своем
доме не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и, как сумасшедший, выбежал вон.
Красив Брингала брег крутой
И зелен лес кругом;
Мне с другом там приют дневной
Милей, чем отчий
дом.
—
Милая моя, ты не огорчись, я тебе не в укор это скажу, а в предостереженье: ты зачем в пятницу из
дому уходила, за день перед тем, как я разнемоглась? — Верочка плачет.
—
Помилуй, здесь жить нельзя! грязь, вонь… ах, зачем ты меня в Москву вез! Теперь у нас
дома так весело… у соседей сбираются, в городе танцевальные вечера устраивают…
— Ах, эта Балкина! пристает, приезжай к ней по середам.
Помилуйте, говорю, Марья Сергевна! мы и без того по середам в два
дома приглашены! — так нет же! пристала: приезжай да приезжай! Пренеотвязчивая.
— Но отчего же вы не обратились ко мне? я бы давно с величайшей готовностью…
Помилуйте! я сам сколько раз слышал, как князь [Подразумевается князь Дмитрий Владимирович Голицын, тогдашний московский главнокомандующий.] говорил: всякий дворянин может войти в мой
дом, как в свой собственный…
Гаев. Друзья мои,
милые, дорогие друзья мои! Покидая этот
дом навсегда, могу ли я умолчать, могу ли удержаться, чтобы не высказать на прощанье те чувства, которые наполняют теперь все мое существо…
Новый
дом был нарядней,
милей прежнего; его фасад покрашен теплой и спокойной темно-малиновой краской; на нем ярко светились голубые ставни трех окон и одинарная решетчатая ставня чердачного окна; крышу с левой стороны красиво прикрывала густая зелень вяза и липы.
— Знаете, мой
милый, я несколько поэт в душе, — заметили вы это? А впрочем… впрочем, кажется, мы не совсем туда заходили, — заключил он вдруг совершенно неожиданно, — Соколовичи, я теперь вспомнил, в другом
доме живут и даже, кажется, теперь в Москве. Да, я несколько ошибся, но это… ничего.
— Во-первых,
милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна…
Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
— Благослови тебя бог,
милый мальчик, за то, что почтителен был к позорному, — да! к позорному старикашке, отцу своему… да будет и у тебя такой же мальчик… le roi de Rome… О, «проклятие, проклятие
дому сему!»
— Спасибо вам, князь, эксцентрический друг нашего
дома, за приятный вечер, который вы нам всем доставили. Небось ваше сердце радуется теперь, что удалось вам и нас прицепить к вашим дурачествам… Довольно,
милый друг
дома, спасибо, что хоть себя-то дали наконец разглядеть хорошенько!..
Но согласись,
милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из
дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Я оставляю
дом Лебедева потому,
милый князь, потому что с этим человеком порвал; порвал вчера вечером, с раскаянием, что не раньше. Я требую уважения, князь, и желаю получать его даже и от тех лиц, которым дарю, так сказать, мое сердце. Князь, я часто дарю мое сердце и почти всегда бываю обманут. Этот человек был недостоин моего подарка.
Лет пять спустя, однажды, Афанасий Иванович, проездом, вздумал заглянуть в свое поместье и вдруг заметил в деревенском своем
доме, в семействе своего немца, прелестного ребенка, девочку лет двенадцати, резвую,
милую, умненькую и обещавшую необыкновенную красоту; в этом отношении Афанасий Иванович был знаток безошибочный.
—
Помилуйте, Федор Иваныч! У вас в Лавриках такой чудесный
дом!
— Простить! — подхватил Лаврецкий. — Вы бы сперва должны были узнать, за кого вы просите? Простить эту женщину, принять ее опять в свой
дом, ее, это пустое, бессердечное существо! И кто вам сказал, что она хочет возвратиться ко мне?
Помилуйте, она совершенно довольна своим положением… Да что тут толковать! Имя ее не должно быть произносимо вами. Вы слишком чисты, вы не в состоянии даже понять такое существо.
Впрочем, эти свои бабьи мысли Марья оставила про себя до встречи с
милым дружком, которому рассказывала все, что делалось в
доме.
— Все я знаю, други мои
милые, — заговорил Ястребов, хлопая Петра Васильича по плечу. — Бабьи бредни и запуки, а вы и верите… Я еще пораньше про свинью-то слышал, посмеялся — только и всего. Не положил — не ищи… А у тебя, Петр Васильич, свинья-то золотая
дома будет, ежели с умом… Напрасно ты ввязался в эту свою конпанию: ничего не выйдет, окромя того, что время убьете да прохарчитесь…
Вот и Кержацкий конец. Много изб стояло еще заколоченными. Груздев прошел мимо двора брательников Гущиных, миновал избу Никитича и не без волнения подошел к избушке мастерицы Таисьи. Он постучал в оконце и помолитвовался: «Господи Исусе Христе,
помилуй нас!» — «Аминь!» — ответил женский голос из избушки. Груздев больше всего боялся, что не застанет мастерицы
дома, и теперь облегченно вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья узнала гостя и бросилась навстречу.
Поместили нас в общественном
доме. В тот же вечер явились К. Карл, с Нонушкой и Мария Николаевна с Мишей. [К. Карл. — Кузьмина, воспитательница Нонушки — С. Н. Муравьевой; Мария Николаевна — Волконская, ее сын Миша — крестник Пущина, писавший ему в детстве: «
Милый Папа Ваня».] Объятия и пр., как ты можешь себе представить. Радостно было мне найти прежнее неизменное чувство доброй моей кумушки. Миша вырос и узнал меня совершенно — мальчишка хоть куда: смел, говорлив, весел.
— Что твой
милый барин —
дома?
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером на каменном порожке инвалидного
дома, что чувствуешь только, припоминая эти
милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Н… ну, какие склонности!
Помилуйте, это все выдумки. Я сказала, чтобы у меня в
доме этих русских романов не было. Это всё русские романы делают. Пусть читают по-французски: по крайней мере язык совершенствуют.
— Это гадко, а не просто нехорошо. Парень слоняется из
дома в
дом по барынькам да сударынькам, везде ему рады. Да и отчего ж нет? Человек молодой, недурен, говорить не дурак, — а
дома пустые комнаты да женины капризы помнятся; эй, глядите, друзья, попомните мое слово: будет у вас эта
милая Зиночка ни девушка, ни вдова, ни замужняя жена.
Странно было видеть нынешнюю застенчивость и робость Розанова в
доме, где он был всегда
милым гостем и держался без церемонии.
И в
дом наш смело и свободно хозяйкой
милою войди!
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости.
Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в
доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Ну,
милая моя Софья Николавна, живи у меня в
доме, как в своем собственном: требуй, приказывай — все будет исполнено.
Поднялся в
доме шум и гвалт, повскакали дочери из-за пялец своих, а вышивали они серебром и золотом ширинки шелковые; почали они отца целовать,
миловать и разными ласковыми именами называть, и две старшие сестры лебезят пуще меньшой сестры.